Юрий Перфильев. «Вариации на тему Виктора Лукьянова»

Ни одному листку бумаги верить нельзя. Но, особенно, чистому, как четверг в божью неделю. Не успеешь оглянуться, а едва лишь проступающий в голове текст, не с небес ли, до дыр зачитан. Не успеешь додуматься (курочка в гнезде), а он уж и забыт проклятый. Бо недаром говорят: сумерки даны нищим в придачу от сглаза и прозрения. Я это к тому, землекоп, что не надо  вчитываться в разную муру, как в лица скорбящих, и жить по заглавиям.

«Цена не может быть  любой»

(Ю.П.)

Современный тварно-товарный мир, где китч пытается породниться с катарсисом за счёт всё возрастающей клиентуры непосвященных, выступает инструментом тотального морального принуждения. Суть заговора пошлости и невежества в банальном нейтралитете тех, кто должен быть против. Не продавать своего голоса «культурной индустрии», не угодить в процесс коллективизации совести (все знают, но как бы не знают, что все знают, но как бы…) – credo художника Лукьянова.

«…Человек есть то, на что он смотрит»

(Иосиф Бродский)

 Эта фраза из «Набережной неисцелимых» вспомнилась мне, когда десяток с лишним лет назад мы высадились из такси на улице Судостроительной, угодив в полумрак январской оттепели, и проследовали её хлюпающими дворами под своды бесхозного детского сада, бывшем в ту пору мастерской художника Лукьянова.

Пол, потолок и стены, подоконники и стулья, тумбочки, столы и кресла, перегородки, ширмы, углы и чуланы являлись здесь лишь средством существования картин. Акварель и сангина, уголь и тушь, акрил и, конечно, масло подобно взрывчатке не оставляли живого места на плоской ипостаси пространства, которое светилось и подрагивало. Свет пробивался даже из амбарных сундуков с писанными – переписанными холстами.

Спустя три года тот же свет не давал мне покоя, и я нанизал на него едва ли не половину, писавшейся непросто книжки. Поразительно (пусть твой сон присниться мне) – Виктор Лукьянов проиллюстрировал её задним числом доброй дюжиной своих полотен, а я нынче, не замыкая наметившегося круговорота, пишу отпущенными мне словами то, что обо всём этом думаю.

 «Пишут картину, а не то, что она изображает»

(А. Шёнберг)

 Живопись есть нечто, чем одни люди занимаются, в то время как другие её рассматривают, копируют, продают и покупают.

Ex altero parte она не есть широкий спектр человеческих действий, но – способ существования спектра зримой и скрытой от профанного взора действительности.

Среди многих подходов к пониманию творчества большого художника, а именно о таковом идёт речь, есть, на мой взгляд, лишь один, с которого следовало бы всегда начинать. Он состоит в том, чтобы рассматривать художественное творчество в целостности последнего, выделяя характерные черты. При этом целостность, как простая сумма составляющих её частей, представляет наименьший интерес. Разговор  о попытке раскрыть в каждом произведении те  грани, которые, насколько это возможно,  приоткроют общий смысл всего творчества.

Художник подобен зрителю в том смысле, что может увидеть свои произведения при одном условии: если создаст их.

Художник противоположен зрителю как человек разгадавший – человеку  разгадывающему.

Полотна Виктора Лукьянова представляют собой скурпулёзное исследование пространства, чьи глубины населены отнюдь неслучайными людьми и птицами, кустарниками и деревьями, стеблями и злаками. Его городские и деревенские церкви, колокольни, дворы, палисадники, холмы и долы – отражение темы состоявшегося ожидания. В центре каждой из композиций точка пересечения взглядов и сил, просвет в чаще намёков и загадок. Вчитайтесь в них, вслушайтесь воображением, если, конечно, способны на то и другое. Абсолютное большинство его работ написано из внутренней необходимости. Скажу точней: из необходимости отстоять и выразить себя перед лицом реальности, которая чаще всего не обращает на нас ни малейшего внимания. Мир Лукьянова, а в его искусстве преобладает особый мир, – наполнен «узнаванием» реальности. Смутно догадываюсь, что это не просто произведения, но и талисманы: они увековечивают жизненный опыт  и оберегают мастера.

 «Внутри художника разворачиваются события

соразмерные его сопричастности Миру»

  (Из выгоревших на солнце газет)

 Воображение Виктора Лукьянова угрожает всему, что имеет форму. Однако оно ничего не выдумывает. Любой предмет, любой факт служит ему пищей и помогает реальности достигнуть апогея.

 Художник точен без преувеличения и фальши. Он тревожен и волнует. Его взгляд считается с притязаниями чувств, не отвечающих ему взаимностью. Его истина не нуждается в домогательствах со стороны крайностей человеческого общежития.

Наконец, он противник  двусмысленности, которая нарастает в «отчаявшихся жить».

 Лукьянов обживает мир, дотягиваясь кистью до присутствия «яви». Преодолевает обозначение предмета, дабы обрести его сущность. Преодолевает и герметичность пространства. Творит наперекор устоявшимся углам и точкам зрения, создавая такой образ, в котором вещи просвечивают и сквозят. При всей конкретности и чувственности его творчества личное «присутствие» и есть художественное обживание мира. Его произведения обладают столь мощной креативностью, что должны «отвечать» за действительность, которую они построили.

Мастер сдержан, можно сказать, классичен. Зримый облик мира остаётся реалистичным и даже подчёркнуто красивым, изысканным. Если бы не фабульное развёртывание: внешние оболочки бытия скрывают первозданный хаос, культуре «повседнева» противостоит кипение неумиротворяемых страстей. Художественный эффект – в скрытом противопоставлении культурной нормы буйству первичных инстинктов.  Красота,  либо её иллюзорность, наброшена на бездну. Мраморная статуя жива – в готовности двинуться с места. Мастер знает: порядок творения обманчив, как сказка с хорошим концом, и повторяет в своей пейзажной лирике вслед за Тютчевым: «Ты бурь уснувших не буди, под ними хаос шевелится ».

 «Мы всё ещё ранние христиане»

(Вздох)

 Личность и творчество Лукьянова слиты воедино. Изолированное рассмотрение его произведений (вне циклов) едва ли окажется удовлетворительным. Его творения вырастают из целого духовного комплекса. Взятые же сами по себе, они – всего лишь блестящие афоризмы.

 Его беззаветность, высота притязаний, религиозно проникнутая реалистичность, совершенная искренность выражают себя в совокупной экзистенции. Именно из неё, порождённые идентичностью религиозных, этических и художественных импульсов, возникают его работы.

 «Лучшее в портрете нарушает обет молчания»

(Уистан Х. Оден)

 Лукьянов – портретист никогда не отправляется от чёткой идеи. Она возникает в процессе работы. Она возникает у него и позже, как у зрителя. Нужно, чтобы и сам автор был изумлён. Хороший портрет очищает понятие о натуре, благодаря тому, что не показывает настроения и смутных порывов, но оставляет лишь неизменное. Не портрет похож на натуру, но натура на портрет.

 «В само понятие живописи подмешен

 фермент ослепления  безнадёжно зрячих больных»

(Ю. П.)

Иногда произведения художника становятся бытием, в котором сущее наделяется качествами и чертами, не существующими во внешнем мире. Они живут, потому что умеют говорить тем языком, которого лишены как объекты изображения, так и люди, создавшие их. Острейшее чувство реальности сопряжено здесь с представлением об отчуждении от реальности.

Необходимость расколдовать этот мир вырастает из сферы отображения мира дольнего и переходит к выражению невыразимого. То есть того о чём нельзя сказать ни на одном из существующих языков. Мгновение не останавливается, а продолжает жить.

Лукьянов ищет (после соответствующей и единственно верной рекогносцировки) корни естества в своём собственном логарифме реальности. Любой, даже брошенный случайно взгляд всегда подкреплён мыслью. А если художник и сомневается в чём-то, значит, он уверен в Главном. Перед нами искусство не замкнутой пространственной формы, а излучения.

Главное же состоит в том, что Художник портретирует Время. Ибо знает, что Оно обладает свойством сворачиваться,  как молоко.

 

Юрий Перфильев,

член Союза писателей России

академик Академии литературы

Москва, 26 ноября 2008 года